Мир очень серьезно меняется, не просто у нас на глазах, а при нашем (не)участии. Но современный, казалось бы, просвещенный человек все чаще выбирает несвободу и эгоизм. Почему так и что с этим делать — блестяще проанализировал философ Михаил Минаков в своем факультативе «После демократии, после Европы, вызовы для Украины» на ЗиСР-XI.
Участники/цы «XIЗимней Студреспублики» в Карпатах искали «Новые прогрессивные формы солидарности в Украине, Европе и мире». Публикуем стенограмму доклада всемирно известного украинского интеллектуала, эксперта Студреспублики, прочитанного им в самом начале Игры 1 марта 2019г. — изучайте.
Павел Викнянский: Этому человеку все-таки удалось прилететь к нам в последний момент из-за океана, он — действительно один из немногих, а, может, единственный украинский философ, который цитируется, публикуется на английском языке: Михаил Минаков будет говорить на тему «Після демократії, після Європи, виклики для України» [аплодисменти]. Михайле Анатолійовичу, просимо сюди.
Михаил Минаков: Отже, ми будемо говорити про солідарність — після демократії і після Європи. Це «після» визначає наш час. Дедалі частіше чутно, як сучасний стан справ визначають через долучення «пост». Як на мене, це — симптом сучасної рефлексії про сучасність, що засвідчує те, що ми розгублені, не розуміємо, що відбувається, в який бік йде розвиток. Тож сьогодні поговоримо, що ж відбувається з нами, нашим життям та нашим мисленням…
Часть нашей интернациональной аудитории не понимает украинского, поэтому перехожу на русский…
Быть человеком — значит быть в связи с другими личностями, живыми и уже/еще-неживыми
Итак, часть процессов, которые сейчас происходят и связаны с демократией, с солидарностью, с политической гражданственной солидарностью, предполагают, что мы должны найти, создать новые формы общественной жизни, новые формы социально-экономических практик, которые вернут жизнь и власть народу, и свободу индивидам, и смысл солидарному действию людям, фрагментированным по множеству признаков.
Почему я, собственно, говорю о солидарности? Зачем говорить о чем-то, что теряет свою уместность в мире, построенном под влиянием неолиберального государственного и экономического строительства?
Неолиберализм — это не ругательное слово, чтобы вы не думали… Это сильная интеллектуальная и идеологическая позиция, которая отсылает к философскому тезису — есть только человек и его целерационально выраженные интересы и потребности.
Быть человеком — это особый способ бытия, отличающийся от способов бытия этого стола, или вот той смеречки, или любой другой вещи, окружающей нас. Быть человеком — это больше, чем собственно «быть» тут и теперь в вещном измерении. Эта избыточность и продолжительность человеческого бытия связана с творческим вызовом: чтобы быть человеком, я должен быть постоянно в творческом процессе набрасывания экзистенциальных проектов и исполнения их своей жизненностью. Это может быть самый простой проект-набросок: планирование рабочей недели, труд в течение этой недели и прекрасный пятничный вечер, вознаграждающий за усилия. Или выбор, предопределяющий нашу дальнейшую жизнь, в любви или политике. Или проект во время вашей коллективной работы на этой Игре. Так или иначе, эта избыточность есть в каждом из нас.
Но эта избыточность указывает еще и на то, что мой выбор еще больше, еще избыточнее, чем только мой. Мой выбор влияет на ситуацию других людей, а другие люди влияют на мою жизнь. И не только живущие ныне, но и те, кто уже не с нами, и те, кто пока еще не с нами. Быть человеком — значит быть в связи с другими людьми. Хотим мы этого, или нет, понимаем, или нет, принимаем это, или отказываемся от этого, человеческая жизнь — солидарна. Бытийственная человеческая избыточность выражается в экзистенциальной солидарности живых и уже/еще-неживых личностей.
Эта солидарность описывается в разных философских концепциях. Одна из них — интерсубъективность.
Интерсубъективность как понятие рождается из другого понятия, из субъекта. Например, субъекта познания. Однако, только лишь мы начинаем разбираться с актом познания, оказывается, что существуют огромные структуры опыта, которые касаются всех субъектов познания вообще, реальных и возможных. Например, язык. Не существует языка одного человека: язык всегда для групп, всегда между нами. Он, как и другие структуры интерсубъективности (например, повседневность), задает пространство, в котором мы живем, мыслим, действуем, творим, любим, ненавидим, фантазируем, трансгрессируем и т.д.
В этой общей повседневности мы живем, мыслим и творим в ситуации сложного соприсутствия. Источники знаний и пространства творчества нашей жизни настолько общие, что, несмотря на то, что живет именно индивидуальный неповторимый человек тут и теперь, в его творческой активности человек создает меньше, чем использует в своем выборе. Язык, которым мы пользуемся, создан до нас. Большая часть знаний, интернализированных в мою личность, созданы не мной. Мои суждения вкуса и мой выбор между жизненными опциями — и те обусловлены иными жизнями. Быть собой — значит быть собой с другими.
Важно помнить, что быть с другими, это не только и не столько быть с бывшими, с теми, результатами чьей жизни мы пользуемся сегодня. В наших знаниях, в нашей жизни очень часто мы готовы сделать гранично-экзистенциальный акт — умереть за будущее. Те из нас, кто имеет родительский опыт, знает, насколько сильна интенция отдать свою жизнь ради детей. Иногда даже нерожденных еще детей… Помните, как у Шевченко: ненароджених?.. Этот фокус на еще неживых, но присутствующих в моем горизонте будущих людей — это крайне важный элемент, относящийся к ситуации интерсубъективности.
Так или иначе, интерсубъективность свидетельствует о том, что существует масса анонимных источников знания и типов действия, с которыми мы живем и которые со-формируют нашу жизнь не меньше, чем личный выбор и опыт. Этот личный опыт постоянно в связи с опытом анонимным, приходящим из неназванного, но жизнеутверждающего. В силу этого будет верно утверждать, что быть человеком — это быть собой в со-бытии с другими, со-присутствующими современниками и с недостижимыми умершими, далекими современниками и нерожденными.
В этой связи важной частью бытия человеком и осознания себя — в т.ч. и политическим существом, гражданином — является эмпатия. Эмпатия — это способность поставить себя на место другого, солидаризироваться с другим, пережить опыт другого. Иногда это может быть задача понять жертву, а иногда — палача. Если хотите понять своих дедушек и бабушек, создавших мир, в котором мы живем, поставьте над собой эксперимент: представьте себя узником ГУЛага и офицером ГПУ. Способность пережить и тот, и другой опыт — это некий дар, который есть только у человека. И это бытийная и онтологическая, эпистемологическая структура, которая позволяет нам быть солидарными с другими.
О природе солидарности
Если политическая сила, например, неолибералы, с которых мы начали наш разговор, видит лишь часть существования человека и упускает экзистенциальную солидарность людей, то результатом ее действий будет создание экономически просчитанного мира, где выбор ограничен эгоизмом человека; тут нет места для больших групп, классов или сообществ, основанных на исторически обусловленных идентичностях. Если мир пытаются построить радикальные левые, например, коммунисты, или крайне правые, например, этнонационалисты, в нем не остается места для индивидуального выбора и для жизни малых групп. Наконец, если наш мир определяют клановые структуры с их специфическим политическим неопатримониальным мировоззрением, места нет для подавляемого большинства индивидов, малых групп и больших сообществ.
Солидарность людей, с одной стороны, — экзистенциальный факт, а, с другой стороны, объект контроля со стороны власти. Давайте посмотрим на нас. Сегодня, в момент нашего с вами разговора, две страны ведут конфликт — Индия и Пакистан. Конфликт этих двух «ядерных» государств потенциально может поставить человечество перед концом его существования. Тем не менее, если вы посмотрите, как мы с вами, люди Восточной Европы, проявляем нашу солидарность с теми, кто живет в зоне конфликта, или со всем человечеством как объектом потенциального ядерного уничтожения, мы почти безразличны.
Другой конфликт — наша Донбасская война — вчувствуйтесь в себя! — вызывает гораздо бóльшие эмоции. Но и тут структуры власти со всех сторон указывают, кого жалеть, кого ненавидеть, а кого не замечать.
Политические силы постоянно пытаются управлять солидарностью в своих интересах и вопреки интересам индивида, малых групп и больших сообществ. Экзистенциальная солидарность человечества опасна партикулярным государствам и властным элитам.
Но почему так легко управлять солидарностью? Дело в том, что солидарность отсылает к единству разных людей и групп на основе общих ценностей. Но ценности — бытийные структуры понуждения — множественные, разные и противоречивые.
Одним из первых, кто пытался классифицировать солидарность и дать типы солидарности, был Эмиль Дюркгейм. Великий этнолог и социолог, он предложил различать два типа солидарности: органическую и механическую. Органическая солидарность — это признание индивида своего единства с некоей группой, понимаемой в силу биографии: где человек родился, на каком языке слушал колыбельную, каким богам молился и с каким традиционным сообществом себя соотносит. Механическая солидарность связана с личным опытом индивида, пережившего общие события и состояния с группой других людей и в силу этого разделяющий с ними цели, интересы, воспоминания и мечты.
С точки зрения такого разделения, национальная солидарность – это гибрид: она создана в определенный исторический период конкретными людьми (т.е. она — механическая), но пытается представлять себя «органической», традиционной с тысячелетней родословной. О создании украинской национальной солидарности много и очень точно писал Роман Шпорлюк. О противоречивой воображаемой природе наций как таковых писали Эрнст Геллнер и Бенедикт Андерсон. Они указывали на то, что нация — это не архаичное племя, а воображаемое сообщество, чье воображение управляется книгами, печатью, СМИ и т.д.
Сегодняшний мир модерности полон разного рода механически обусловленными солидарностями. За ними стоят идеи права, его верховенства, гражданских свобод. Тут «механика» встречается с человеческой экзистенцией, и возникает солидарность иного толка. Она более рафинированная, дискурсивная и требует усилий от человека. Усилия быть собой и давать пространство другим быть собою.
Ранее сегодня мы говорили о солидарности во время войны. Эта солидарность имеет свою динамику. Вспомним наш собственный опыт. Весной 2014-го г. объединение граждан Украины вне зависимости от конфессиональной, этнической, языковой принадлежности выразилось в символическом акте единства страны, когда львовяне заговорили по-русски, а харьковчане по-украински. И этот жест показывал солидарность всех граждан Украины. А теперь посмотрите на 2019-й г. и закон о государственном языке, и порошенковскую идеологему «малой Украины». За эти 5 лет структуры солидарности украинцев распались, а инфраструктура гражданской солидарности начинает исчезать. Длинные войны вначале солидаризируют, а затем ведут к взаимной подозрительности, созданию внутреннего врага — «врага народа». Приблизительно с 2016-го г. употребление этого термина в нашем обществе становится нормальным и постоянным. Эта взаимная подозрительность указывает на ситуацию дефицита солидарности в нашем обществе. Нужно понуждать политиков, общественных лидеров и простых граждан делать усилия и оставаться людьми и гражданами.
Вероятно, нам поможет этика общей беды. Когда-то Артур Шопенгауэр, исходя из радикально-пессимистичного понимания того, что наш мир — дрянная Вселенная, созданная поганцем-Творцом, предлагал этику как солидарное сопротивление злому Творению и его Автору. Для того, чтобы сохранить свое человеческое достоинство, т.е. не поддаться злу Творца, мы должны поддерживать друг друга в этой общей беде существования. И даже если Шопенгауэр преувеличивает злокачественность нашего мира, прагматика его этической максимы крайне важна. Мы – в беде. Нужно бороться… Но бороться не друг с другом, а бороться вместе, преодолевая трудности, поддерживая достоинство друг друга. Быть человеком — означает поддерживать, любить и ближнего, и дальнего, и анонимного. Таким парадоксальным образом этика общей беды Шопенгауэра оказывается созвучной Нагорной проповеди Христа.
Тип солидарности, который мы практикуем, предопределяет наш тип государства
Кроме этической ее составляющей, солидарность имеет важный политический элемент. Что такое политика? Вспомнимте, например, определение Аристотеля!..
Из аудитории: Управление общим.
Михаил Минаков: Не совсем верно… Аристотель говорит об общении о высшем благе: не «управлении», но «койнонии». Койнония — это и общение, коммуникация, и борьба за определение, что есть общее благо, и общее действие ради общего блага. И в этом общем действии-коммуникации рождается новое качество группы. Она становится политическим сообществом. А иное определение «общего блага» — «республика», «государство». Так выстраивается первое определение «политики».
Политика предполагает возникновение солидарности тех, кого беспокоит общее дело и общее благо. Даже тут, в нашей Студреспублике, борьба групп происходит вокруг проблематики общего блага, разработки новых форм гражданской солидарности.
Есть и другое радикальное, анти-благое определение политики. Его дает один из вдохновителей консервативной революции, правовед и нацистский философ Карл Шмитт. Он — и его последователи — утверждает: политика рождается, когда «мы» боремся против «них»; политика — это другое слово войны. Тут солидарность группы является основанием для уничтожения и человечества, и человеческого в человеке. Солидарность тут касается лишь определенной органической группы, которая — как показывает опыт и нацистской Германии, и многих других стран в периоды главенства подобных идей — всегда подозревает даже в своей среде тайных врагов, «врагов народа». И война с «ними» никогда не заканчивается, что должно мотивировать «нас» к смыканию рядов и постоянной бдительности. Приблизительно, как в 2017–18 гг. порошенковского правления, его поиском предателей, угаром доносительства и заговором-«шатуном»…
Если Аристотелево понимание политики ведет к созданию Республики, общего дела полноправных граждан, то Шмиттово понимание – к созданию вечно воюющих Левиафанов. Первый переводит борьбу в диалектику всечеловеческой солидарности, а второй — к отказу от войны всех против всех в пользу создания «земного бога», демонического сверх-института Державы-армии. В сегодняшних политических реалиях койнонийный подход к политике реализован в рамках требований к государствам-членам Европейского Союза, к общечеловеческой повестке глобального союза государств ООН. А шмиттовский проект — в неустанно воюющих политиях…
В этом зазоре между практикованием политики по Аристотелю и по Шмитту есть и другой подход: политика — это инструмент коллективного выживания. Такой тип политической практики и государственного строительства обращается к солидарности выживания. Не думайте, слушайтесь! Если слушаетесь, выживем. Это некий скромный Левиафан… Наверное, все уже получили газету «Новая Республика». Там как раз есть большая передовица о том, как действовать в ситуации создания нового Левиафана такого типа.
Что такое Левиафан? Это тип государства, в который мы, граждане, отдаем свои неотчуждаемые права. Вследствие этого этот коллективный монстр начинает управлять нами, самой нашей экзистенцией.
Как видите, есть разные определения политики, разные модели государства и разные типы солидарности. От того, какой тип солидарности мы практикуем, он предопределяет, какого типа будет у нас государство. Если мы продвигаем идеалы гражданской солидарности, это означает, что мы строим гражданскую республику, республику достойных граждан. Вспомните один из мифов последней революции — «Революція гідності», «Революция достоинства»: достоинством обладает именно гражданин. Таким образом, тот тип солидарности, о которой мы говорим как солидарность гражданская — это солидарность, уважающая достоинство каждого человека, достоинство больших и малых групп. И достоинство тут – уважение к многомерности человеческого существования, субъективной и интерсубъективных ее составляющих.
Демократия как контроль управляемых за правителями
Почему же тогда мы с вами говорим о демократии и том, что «после»?
В прошлом году на вышла книга «Единбургський погляд на історію демократії — від давніх часів до майбутніх можливостей». Эту книгу написала группа ученых из разных частей мира, пытаясь написать историю человечества с точки зрения демократии. Каким образом во все времена и во всех обществах управляемые контролировали своих правителей. Для того, чтобы написать свой труд, историки и политические ученые согласились с самым общим пониманием демократии как «контроль керованих за керівниками», контроль управляемых за правителями. И вот этот баланс контроля граждан и правителей — очень интересная модель, сквозь призму которой была рассмотрена вся история человечества.
В этой книге, правда, есть несколько лакун. Одна из них – отсутствует наш с вами опыт демократического строительства после распада СССР. Казалось бы, авторы пытаются показать все многообразие человеческого опыта демократии. А нас упоминают вскользь — и то, в основном, Грузию, где «цветная революция» ненадолго привела к институализированным политическим последствиям. Но и там это, скорее, трагическая история, поскольку в 2006г. режим Саакашвили превращается в авторитарный.
Для дискуссий и креативной работы во время нашей Игры, предлагаю использовать вот этот самый открытый и обобщающий способ определения демократии.
Также, этот подход позволяет посмотреть на наш с вами путь государственного строительства. В 1991-м граждане Украины сделали дерзкий рывок в будущее. Наш прыжок был прыжком в неизведанное демократической политики, национального государства и рыночной экономики. И мы так и не приземлились в краю, где есть эти три элемента.
Когда начиналась Помаранчева революція, Оранжевая революция, она проходила под приблизительно этими же лозунгами. Тогда граждане как будто проснулись и заметили, что уровень свободы начала 1990-х утерян и, чтобы идти вперед, нужно вернуться на полтора десятилетия назад.
Но и после 2004–05 годов установить механизмы контроля управляемых за правителями не удалось. Такою же преданной и забытой оказалась и революционная попытка Евромайдана. И ее демократический потенциал не был реализован, а национал-консервативный — более чем…
Но поломки демократии происходят не только у нас. Несколько месяцев тому назад вышла важная статья Леннарта Брукнерта, Штефана Крузе и Христиана Вельцеля, основанная на анализе данных о глобальном развитии демократии с 1990 по 2016 гг.
Источник: Lennart Brunkert, Stefan Kruse & Christian Welzel (2018): A tale of culture-bound regime evolution: the centennial democratic trend and its recent reversal, Democratization, DOI: 10.1080/13510347.2018.1542430, с. 6.
Как видите, в ХХ в. граждане все эффективнее ставили под контроль своих правителей. Для этого устанавливались верховенство права (либеральный компонент графика), выборы (электоральный компонент графика) и участие граждан в принятии решений (партиципативный компонент графика).
Обобщающая линия на графике показывает т.н. «волны демократии» – первая волна после Первой Мировой войны, вторая – после второй, и третья — в связи з распадом социалистического блока.
Возникновение украинского государства связано с Первой Мировой, в течение которой распалась Российская и Австро-Венгерская империи, что создало предпосылки для создания регулярного государства Украина, сначала как военно-политических проектов (где роль граждан была минимальна, а военных и других государств — максимальна), а затем как полноценное социалистическое государство в составе Советского Союза.
Создание демократической Украины связано с третьей волной демократии и распадом социалистического блока.
Впрочем, те же данные ‘the Varieties of Democracy (V-Dem)’ мы можем проинтерпретировать в терминах автократии. Измеряя только демократию в политическом развитии последнего столетия, мы попадаем в концептуальную ловушку, когда мы видим и измеряем только свободы. А нужно измерять и практики несвободы, авторитарности. При этом мы тогда увидим более реалистичную картину, которая также показывает нам, куда мы идем.
Источник: Lennart Brunkert, Stefan Kruse & Christian Welzel (2018): A tale of culture-bound regime evolution: the centennial democratic trend and its recent reversal, Democratization, DOI: 10.1080/13510347.2018.1542430, с. 7.
Итак, что происходит? Оказывается, начиная с 2004/10гг., полноценные институциализированные демократии и автократии начинают приходить в упадок. И демократия, и авторитаризм — в глобальном тренде институционального упадка. Эти институты становятся неэффективными. Сейчас происходит изменение в поведении людей, в ценностях и практиках, отчего привычные институции подчинения и свободы больше не работают. Вместо этого во всем мире растет количество неэффективных демократий и автократий.
Последний рывок в распространении неэффективной политики — 2016–18гг. Давайте вспомним, где были заметные рывки авторитаризма?
Из аудитории: Россия? Венгрия?
Михаил Минаков: Россия вошла в антидемократический тренд в 2003–05гг. А вот Венгрия — да, гораздо более свежий иллиберальный пример.
Из аудитории: Беларусь?
Михаил Минаков: Нет, Беларусь празднует 25 лет своей диктатуры в июле 2019г…
Авторы уже названной статьи разбили данные развития демократии по «культурным группам»…
Источник: Lennart Brunkert, Stefan Kruse & Christian Welzel (2018): A tale of culture-bound regime evolution: the centennial democratic trend and its recent reversal, Democratization, DOI: 10.1080/13510347.2018.1542430, с. 8.
График показывает, как быстро теряют качество даже «старые демократии».
Все человечество в ХХ в. довольно далеко продвинулась с политическими свободами, и все мы попали в тренд угасания уже привычных форм демократии. Колебания, некоторые улучшения демократических институтов в этой части мира были связаны с «цветными революциями». Но это очень кратковременные колебания, потому что революционный запал быстро исчезал — и демократия, демократические институты приходили в упадок.
В мире «после Европы» мы будем еще более подвержены искусам подчинения
Указанные данные показывают, что мы в очень опасной зоне, где все больше шансов у авторитарных режимов.
Украина сейчас находится между двумя поясами: с востока, от Анкары, через Баку, Москву и к Минску тянется авторитарная зона; от Софии, через Будапешт, Варшаву, Вильнюс и до Риги и Таллинна — иллиберальный пояс. То есть там демократия остается, но она не основана на гражданских правах. Вместо верховенства права устанавливается правление «воображаемых большинств», основанных на органическом национал-консерватизме и уничтожении основ гражданской солидарности.
Вот так наше время ведет к миру после демократии. Этот мир, вполне возможно, будет и миром «после Европы».
Несколько лет назад Иван Крастев издал книгу, которая так и называется: «После Европы». Эта книга написана, собственно, для европейцев. Основной его тезис гласит: те центробежные процессы, которые проходят в Евросоюзе, мы, жители стран Восточного блока, уже видели.
Иван показывает, что есть определенные уроки Востока, которые могут помочь избежать распада ЕС. Он говорит о важности наднациональной, неорганической универсальной солидарности.
ЕС и Совет Европы — это базовые политические, экономические, правовые и ценностностные структуры, которые должны были обеспечить вечный мир в Европе. Европейские народы больше никогда не должны воевать друг с другом.
Мое поколение, те кому сейчас 40+, видело, как распадается советское сообщество и как между народами-соседями возникает и укрепляется враждебность. Сначала легкая, на уровне анекдотов и учебников. В начале 2000-х — это уже жесткие политические конфликты, газовые войны. В 2008 и 2014 — настоящая война. Война, которой никогда не должна была быть.
Войны не бывают справедливыми. Тони Джадт написал гениальную книгу Postwar, «Послевойна». Он показал, что не только война ужасна. Он показывает, что поле несправедливости войны наступает период несправедливости мира. Мир 1945–48гг. — это продолжение бед, демоцидов, депортаций и несправедливости по всей Европе. Не только тотальная война страшна, но и мир после тотальной войны несправедлив, жесток, страшен.
Именно поэтому, необходимо создавать такие политические режимы и такие международные правовые системы, которые не позволят воевать.
И вот эта солидарность народов западной и центральной части Европы начинает давать сбои. Опять временами возвращаются пограничный режим, снова строятся «Стены». Молодые европейцы в офицерской униформе впервые поняли, что граница между французами и итальянцами существует. Этот новый опыт для новых поколений европейцев. И он когда-то был и у нас, в начале 1990х.
Евросоюз стал давать сбои, и эти сбои совпали с упадком эффективных демократий.
Также в дисфункциональном тренде оказался Совет Европы. Эта организация вспыхнула, как звезда, в 1990-х, когда в организацию стали вступать страны всей Европы, от Лиссабона до Владивостока. Страны восточной части Европы заявили: мы уважаем границы, не позволяем государствам убивать граждан и заставляем правительства уважать свободы граждан. Однако сейчас Совет Европы в глубочайшем кризисе.
Этот упадок Европы вдвойне опасен для нашей свободы. Для постсоветских стран «Европа» была идеологемой, в которую вкладывались понятия действующей свободы, справедливости, мира и комфорта. Европа вообще стала частью культуры восточноевропейского потребления… Евроремонты, евроокна, евробалконы [смех]…
Из аудитории: Евробляхи [смех]!
Михаил Минаков: Именно!
И Евромайдан. Майдан как требование уважать гражданские права.
И вот теперь, когда происходит кризис Европы и на уровне Совета Европы, и на уровне ЕС — у нас исчезает важный популярный ориентир на свободу даже под псевдонимом «Европы». Мы еще больше дезориентируемся и еще более подвержены искусам подчинения. Война с ее угнетающим влиянием на солидарность и падение ценностей Европы – это все приводит нас к возрастающей опасности для Украины в потере свобод.
Правда, совсем недавно, опрос Киевского международного института социологии, показал, что среди граждан Украины от 30 до 60% ценят демократию. Но когда социологи спрашивают, что такое демократия, дезориентация выходит наружу.
И в самой Европе Украине все меньше уделяют внимания. Чтобы выжить, Евросоюзу сейчас нужно создать «Европу трех скоростей». То есть это Европа, где есть ассоциированные члены (Украина и, видимо, Британия); затем — те государства-члены, которые останутся на существующем ныне уровне интеграции; и, наконец, новое ядро более интегрированных стран. В этой трехчастной структуре мы оказываемся на третьем месте: мы связаны с Европой, но мы не в центре внимания…
И тут я заканчиваю свое выступление на утверждении, что Украина находится в зоне огромного риска. Наша солидарность по внутренним и внешним причинам находится под ударом: мы входим в мир после свободы и после Европы. Это означает, что то будущее, которое мы должны сделать сами, требует от нас максимума креативности в создании новых институтов и институций, эффективно обеспечивающих наши свободы и контроль за властными элитами. Никто за нас не сделает нас свободными. Никакого другого будущего у нас нет, кроме того, которое мы сами сделаем. Давайте спорить, общаться и договариваться, как эффективно и реалистично строить республику достойных граждан.
Спасибо за внимание! [аплодисменты]
Мы уже вступили в новую эпоху, но у нее нет языка
Павел Викнянский: У нас есть 10 минут на вопросы и ответы. Сначала вопросы на уточнение и понимание. Есть такие? Нету.
Вопросы по содержанию? Так, Александр, потом София, потом Артем. А там дальше уже, если успеем.
Александр Ежов (Полтава-Киев): Михаил, спасибо большое за определения и критерии! Но в Вашем докладе все-таки было слишком много о прошлом, а я хочу знать, что будет «после». Очертите, пожалуйста, тренды, позитивные и негативные… Что же после? Это новый строй, новые критерии по объединению людей, новые ценности? Что будет после Европы и после демократии?
Михаил Минаков: Спасибо, Александр.
Давайте вернемся к графику об эффективности демократий и автократий. Данная неэффективность означает, что те институты, которые позволяли гражданам контролировать элиты и элитам контролировать граждан, больше не работают. Я интерпретирую это как вызов: мы должны придумать новые институты и институции, которые обеспечат гражданам свободу, а республикам — эффективность.
Не знаю, понравится ли Вам такой ответ. Политика — это важнейшая сфера творчества. Нужно придумывать, тестировать и развиваться, становиться более свободными и богатыми.
Павел Викнянский: Спасибо, Михаил Анатольевич. Соня.
София Дикая: Здравствуйте, меня зовут София, я из города Харькова. У меня вопрос по поводу демократических и авторитарных режимов. Вы говорили, что после 2004–2008 гг. начались процессы изменений, упадка. Можем ли считать одной из основных причин этих изменений мировой финансовый кризис? Какие еще можно назвать причины изменений этих процессов? Спасибо.
Михаил Минаков: Спасибо, София!
Верно, отчасти, упадок институализированных форм правления связан с финансовым кризисом. Но не только с кризисом самим, но и теми причинами, которые его вызвали. Дело в том, что и с экономической жизнью стало что-то происходить. Политика — связана с волей. Если эта воля длинная, если эта воля добрая, то удается обустроить политические и экономические системы — на сегодня это около 30 стран, где порядок насилия и закрытого доступа к ресурсам преодолен. Эти общества создали режим открытого доступа.
Мы попытались это сделать в 1991-м, и пока не смогли. Точно так же в остальных частях мира, где индустриализация стала сворачиваться и свелась к нескольким несвободным странам с дешевой рабочей силой (Китай, Индонезия). Эти системы способны обеспечить сверхэксплуатацию своего населения.
А Запад, кроме технологий, стал производить финансовые услуги. И эти финансовые услуги все больше отрывались от производства. Самое большое противоречие, которое сегодня есть в мировой экономике — это противоречие между финансами и производством. Если я помню верно, всей массой денег в мире в три раза больше, чем всех услуг и товаров. Финанциализация капитализма привела к перекосам в экономических и политических системах.
Эти противоречия привели к кризису не только экономическому, а к кризису модерна… Ну и на этом фоне наша экономика потеряла 18% нашего ВВП… Я вижу, Александр, наш экономист не согласен… [смех]
Александр Кравчук: Да!
Михаил Минаков: Хорошо, поясню свои слова. В ХХ в. очевидно, что институты демократии были завязаны на рост экономик, обеспеченных поздним капитализмом. Моя гипотеза состоит в том, что наше политическое воображение и воля к политической свободе были завязаны на экономику роста. Если есть рост, будет и демократия. Как только рост прекращается, наступает стагнация или упадок, за ними идет и разочарование в свободе.
Сегодня главная задача политической философии и политической теории — дать ответ, как обеспечить свободу при неросте? Как развести экономики роста и рост политической свободы? Если удастся найти модель, которая не будет ставить свободу и право в зависимость от роста, обеспечит демократию, и в ситуации degrowth, «антироста» мы сможем создать новый тип республики, который может заработать в бедных странах…
Павел Викнянский: Спасибо. Остается буквально 3 минуты. Кстати, поздравим Соню. София у нас — победительница общенационального конкурса «Лучший студент Украины» за 2 последние года! [аплодисменты]
Артем, последний вопрос.
Артем Николенко: Киевская Студреспублика. [На Игре] мы будем искать новые формы солидарности, т.е. работать над новыми формами общения ради общего блага. Эти формы будут строиться все-таки на ценностях, которые будут объединять группы людей. В связи с этим у меня вопрос. Прежние формы солидарности в кризисе. Мы должны подвергнуть их критике, переоценить. Какой должна быть новая субъектность человека либо человечества, чтобы увидеть новые возможности для республиканского развития? Всё, спасибо.
Михаил Минаков: Мы с вами живем во время поиска этих субъектностей. Национал-консерваторы и консервативные революционеры предлагают «один народ, одна держава, одна нація, одна мова, одна церква». Пока их эксперименты не создавали ни справедливых, ни жизнеспособных, ни жизнеподдерживающих политий.
Более успешными в постсоветском пространстве стала солидаризация через кланы. В политической науке клан определяется как «усыновленная (adopted) политическая семья». В центре клана или «неопатримониальной сети» — несколько олигархов, полигархов. Вокруг них – группы политиков, журналистов, медиа-холдингов, корпораций, органов местного самоуправления, гражданских организаций, волонтерских групп, добровольческих батальонов или того, что от них осталось, криминальных сообществ. Это очень сложные структуры. А с ними также могут быть связаны и большие социальные группы. Например, бюджетники, пенсионеры, служащие определенных министерств. Эти сообщества между собой очень солидарны: они любят своих полигархов, лидеров.
И есть гражданские движения с разной степенью силы. Потому что и правые, и левые гражданские движения не могут сейчас найти ту большую социальную группу, конституэнту, constituency, в интересах которой могли бы работать. Сегодняшний поиск новых левых и новых либералов связан с тем, кому служить?
В этом поиске мы все впадаем в концептуальные огрехи: видим классы или этносы, которых нет, но которые мы требуем воображать. И тем самым разрывает символическую реальность и социальную реальность. Из-за таких разрывов старые политические институты с институциями не работают. Пролетариат есть, а профсоюзы не срабатывают почему-то…
В этом поиске находятся не только в Украине — в Италии, во Франции. Что такое «желтые жилеты»? Это явно какая-то социальная солидарная группа, готовая к действию. Но даже их активисты не понимают своих интересов, не могут их выразить.
Мы явно уже вступили в новую эпоху, но у нее нет языка. А у нас пока нет идей, которые бы нам позволили пустить энергию этих изменений в конструктивное русло.
Собственно, поэтому я и тут с вами на Игре. Давайте попробуем нащупать, а кому можно служить в Украине. Вокруг чего собрать людей? На чем основать нашу солидарность?
Павел Викнянский: Спасибо, Михаил Анатольевич, за блестящий доклад. У меня много вопросов, которые сам хотел бы уточнить, но у нас здесь впереди 3-е суток и неформальные коммуникации — море возможностей дискутировать, обсуждать, говорить. Вас, к сожалению, не было на финале [Студреспублики-2018], потому Вам наш прекрасный талисман, Михаил Анатольевич, замечательная футболка [аплодисменты]. Спасибо Вам за очень дискурсивное такое, бодрое и мудрое начало!
