«Без корупції держави України сьогодні просто не було б»
Розміщуємо стенограму круглого столу доктора філософських наук, президента Фонда якісної політики Михайла Мінакова «Ідеологія/постідеологія, політика/постполітика» під час 4-го дня фінальної Студреспубліки-2010 під Євпаторією. На кінцівку заходу до молоді, експертів і журналістів приєднався топ-політик Арсеній Яценюк.
Эта лекция направлена на прояснение смысла двух кустов понятий, которые часто употребляют в украинские политики, но всякий раз несколько своеобразно. Нам стоит рассмотреть, что такое идеология/постидеология и политика/постполитика. Кроме того, я хотел бы предложить попутно рассмотреть, что такое политика в традиционном смысле, почему сегодня люди настолько дезориентированы, когда пытаются определиться с политическими идеологиями, и каким образом соотносятся политика и идеология?
Со времен Аристотеля политике дают определение как общению ради общего блага. То есть политика — это общение, смысл коего не столько в обмене информацией или суггестии, сколько в процессе созидания социума и/или воспроизводства общества (общение как жизнь общества). Всякий раз, когда мы начинаем говорить на публике, кроме грамматики мы используем массу других правил: поведения, борьбы за доминирование, ведения диалога, социальных отношений, употребления исторически и культурно укорененных метафор. В речи мы выражаем не только смысл задуманного нами послания, — через нас говорят структуры нашего языка, личного мышления, запасов социального знания и общественных отношений, а также маркеры контекста, помогающие лучше понимать ситуацию, в которой находятся говорящие-слушающие-действующие.
Те из присутствующих, кто был на предыдущем круглом столе и видел безобразную дискуссию меж российскими и украинскими экспертами, могли заметить, что участники и — подчас — стороны (украинская и российская) не понимали друг друга, хоть и говорили, преимущественно, на одном языке. Вроде бы грамматика с лексикой одна и та же, но мы уже видим и слышим иначе, в разных контекстах, через призму разных политических опытов. Разница состояла, прежде всего, в отличиях, порожденных за последние два десятилетия способами политического общения в Украине и России, путями воспроизводства обществ.
Кроме Аристотелевого определения, есть и другие формы определения политического феномена: политикой зачастую называют особый, основанный на властных взаимоотношениях, тип социальных отношений по установлению и поддержанию репродукции разных форм капиталов. Где власть, там и политика: политика без власти невозможны.
Процесс, в котором иерархически устроенная группа людей принимает коллективные решения, тоже называют политикой. Но это функциональное определение.
Кроме того политикой называют еще и инструмент коллективного выживания и спасения, нацеленного на воплощение политических проектов, примером которого можно назвать построение государств.
В конце концов, есть определение, которому я отдаю предпочтение: политика — это легальная борьба за легитимную власть, за контроль над доступом к ресурсам общества. Важна легитимность власти в политике. Там, где начинается война или нелегитимное получение и отправление власти, тут уже насилие переходит некоторую меру, характерную для политической власти. Политика — это тоже обмен насилием, но насилие это определено рамками, установленных признанием справедливости притязаний на власть. В этой связи политическая борьба отличается от борьбы за власть любым способом. В политической борьбе деление на группы идет по идеологическому принципу (явному или неявному), имеющему в виду сохранение жизненности политического целого. Тут можно использовать органическую метафору: политическая борьба — это борьба органов за сбалансированное взаимодействие в пределах одного политического тела, тогда как внеполитическая борьба – это борьба меж разными политическими телами, либо же самоубийственная борьба одних органов за доминирование над другими.
Классическое идеологическое деление единого политического поля предполагает два крыла: левых и правых. Смысл идеологического деления — оформление борьбы нескольких пониманий того, что является справедливым для политического сообщества. Так, к примеру, левые говорят о том, что политика является инструментом уничтожения социального неравенства (это не единственный инструмент, но один из). Для левых, политические решения должно принимать так, будто все граждане социально равны, и на этой основе решения должны приниматься в пользу общих интересов. В силу этого, левые понимают политику как инструмент изменения социальных отношений для построения справедливого государства; это построение должно проходить через определенные целенаправленные социальные трансформации, которые проводит левая политическая сила. И тут у левых есть целая палитра методов достижения цели: от революции до оппортунистических реформ. Так, или иначе, левые верят, что через изменения социальных отношений при помощи политических инструментов мы можем прийти к созданию справедливого государства.
Для правых неравенство — это результат неизменного социального, индивидуального, интеллектуального, культурного, биологического неравенства людей. В результате чего принуждение к равенству — тоталитарно. В этом плане, правые — консерваторы, защищают человека, укорененного в культурно-исторический контекст, и исторически сложившиеся малые группы от тотального политического принуждения к равенству. Для них справедливым выглядит то, что общие решения нужно принимать в условиях изначального неравенства. Наконец, для правых традиция — большая ценность, на основе которой необходимо строить общее дело, как бы оно не называлось. При этом ценность человечества и свободной личности выглядит слишком отвлеченно.
Другой пример традиционной политики — борьба между теми, кто за сильную и централизованную власть (сторонники авторитаризма), и теми, кто за максимальное распределение власти по разным уровням — от базовой общины до правительственной сверхструктуры с минимальными правами (либертарианцами). Авторитаристы считают, что индивидуальные права и цели должны быть подчинены коллективным целям; у них проявляется тяготение к тоталитаризму (когда авторитарный тип мышления пытается примениться до логического конца в том или ином политическом режиме). Либертарианцы считают, что свобода индивида и собственность — выше интересов государства; они тяготеют к анархистскому идеалу.
Увы, упомянутые классические деления не больно-то хорошо работают сегодня, они не дают нам понимания политической борьбы здесь и теперь.
Для того, чтобы было ясно, почему прежние деления не работают, еще раз посмотрим на соотношение идеологии и политики. Традиционное понимание политики связано с множеством идеологических установок, транслирующих понимание того, что справедливо в социально-политических отношениях между людьми. В этом плане идеология весьма важна для понимания политики. Левые — от Карла Маркса (1818 – 1883) до Антонио Грамши (1891 – 1937) — определяли идеологию как особое сознание, надстраивающееся над базисом производственных отношений и являющееся интересом доминирующего социального класса с претензией на признание себя всеобщим благом. В марксистской традиции, каждый класс имеет свой базовый интерес, который предлагает себя всему обществу, всему социуму как «общее дело», как «общий интерес». Для левых, идеология — это, во-первых, некритически разорванное восприятие интересов тех, кто пытается сохранить или установить доминирование. Определяя идеологию, мы всегда должны понимать в чью пользу она идет, быть всегда подозрительными. Это разорванное восприятие проявляется в разных текстах, в литературе, СМИ, в общении на кухне, всякий раз, когда мы договариваемся о чем-то общем, ради чего стоит действовать.
Карл Мангейм (1893 – 1947) в свое время значительно изменил понимание идеологии в общественных науках. Он считал идеологию извращенным отражением социальной действительности, которое навязывает образ будущего, являющееся проявлением скрытого интереса определенного социального класса, и противостоит утопии как внесоциальным и антисоциальным иллюзиям. Идеология, с одной стороны, это продукт работы общества, но в тоже время, всякий раз, она — некоторое извращенное отображение. То есть, чтобы понять, что на самом деле происходит в обществе, необходимо провести критический анализ описаний социальной реальности в прессе, политических текстах, актуальной литературе и т.п., заглянуть в идеологические конструкты.
Юрген Хабермас (род. 1929) предполагал, что утопия и идеология не так уж сильно отличаются, апеллируя к одним и тем же базовым мифам. Он даже дает определение идеологии как мифу, приписывающему объектам непрямые значения и социализирующему их.
Еще один мыслитель, Клиффорд Гиртц (1926 – 2006), предложил теорию идеологии с точки зрения этнологии: идеология — это набор верований и рациональных установок, составляющих матрицу коллективного сознания.
Изучение идеологии мыслителями (справа, слева и над политикой) показывает, что общество, политика и идеология неразделенно связаны между собой. Всякий раз, идеология — это набор установок, в котором выражается, что есть справедливо для некоего сообщества в определенный период.
В этой связи важно помнить, что идеология отличается от мифа именно попытками быть рациональной, обращаться с аргументами и логично обосновывать легитимность образа общества. Она ссылается на научные — или рационально-обоснованные — положения.
Для того, чтобы показать, как эволюционирует базовые идеологические установки современных обществ и восприятие ценностей, которые их обосновывают, предлагаю посмотреть на выводы исследователей из Всемирной сети изучения ценностей (World Values Survey network). Социологи и философы из этой группы создали набор критериев, позволяющих замерять изменения того, что считается справедливым или несправедливым в том или ином обществе по отношению к определенным ценностям. Для визуализации результатов исследований они создали шкалу, где одна ось разбита на соотношение иррациональных и рациональных ценностей в обществе, а другая — на соотношение ценностей выживания и самовыражения (см. таб. 1).
Таблица 1. Ценностные установки в странах мира, 2008.
Основываясь на этом графике, все общества мира можно разместить в четырех «квадратах», переопределяющих, кроме прочего, характер политических режимов в этих обществах. Так, в верхнем правом квадрате общества обречены на успешные функциональные либеральные демократии. В нижнем левом углу — страны, чьи режимы будут малофункциональны, репрессивны по отношению к человеческому развитию и авторитарны.
Эта таблица, как и все исследование, кроме того, что показывает идеологическую предзаданность и взаимосвязь ценностей и политических режимов, сама является красноречивым идеологическим продуктом. Если посмотреть на то, как ценности расположены в таблице, определенная идеологическая составляющая уже задана: иерархически высшее положение занимают ценности либерально-демократического характера. Социолог, как и любой ученый, работающий в социально-гуманитарной дисциплине, обречен быть производителем идеологии, и ничего с этим не поделаешь.
Но даже с этой оговоркой, данные таблицы важны для понимания нашего места в ценностных ориентациях мира. Украина, вместе с родственными Россией и Беларусью, пребывают на границе обществ с влиятельностью рациональных и иррациональных ценностей, а также с доминированием ценностей выживания. Общества в этом «квадрате» больше всего расположены к часто сменяемым разрушающимся авторитарным режимам. Шанс на построение государства, уважающего права и свободы граждан, у нас невелик.
Ценностные установки, предопределяющие характер политических режимов, не являются проклятием, или иным довлеющим над судьбою страны мистическим фактором. Ценностные ориентиры меняются, развиваются, постоянно трансформируются. Так, традиционные установки наших обществ прошли долгую эволюцию, по траектории совпадающую с развитием других европейских и неевропейских стран. Визуально, данные Всемирного исследования ценностей показывают, к примеру, картину ценностной трансформации обществ мира в ХХ веке (см. таб. 2).
Таблица 2. Траектории трансформации ценностных установок в ХХ веке.
Эти трансформации в ХVII – ХХ вв. были обусловлены процессом модернизации жизненного мира человечества. В первую половину этого периода лишь интеллектуалы исповедовали рационализм и индивидуализм, и то настолько, насколько это возможно в условиях традиционных раннемодерных обществ. Однако в конце XVIII века проект Модерн выходит за пределы группы интеллектуалов, и в XIX веке захватывает университеты и политические элиты, а в XX веке меняет природу обществ и ключевым образом определяет политические функционирование политических режимов Азии, обеих Америк, Европы и Африки (больше об этом можно прочесть в «Структурной трансформации публичности» Юргена Хабермаса).
Эти же графики показывают, что в один и тот же момент происходит определенная «поломка» в модернизационной эволюции в десятилетие после 1980 года. Исследования показали, что что-то происходит со структурами политической рациональности во всем мире, когда ценностные установки масс начинают радикально меняться в сторону уменьшения влиятельности индивидуализма и рациональности. Вместе с этим возникает процесс стирания границы между публичной и приватной сферами, исчезновение привычных политических идеологий, деинституализация политики, распространение «глупых» популистских стратегий политической борьбы и проч.
Многие мыслители современности заговорили о «Конце идеологии». Дэниел Белл (1919 – 2011) в 60-м году предложил термин «конец идеологии», он написал книгу, в которой показано как одинаково левые и правые своими действиями одинаково дискредитируют свои убеждения и демонстрируют истощение своих политических идей. Впрочем, двадцать лет спустя, Дж. Голдфарб, весьма проницательный и ироничный экономист, заверил, что, на самом деле, ничего страшного с политическим миром не происходит: исчезновение старых идеологий дает нам возможность подумать о политике без клише и идеологических искажений.
Говоря же о причинах конца идеологии, то, прежде всего, нужно заметить его совпадение со снижением значения национального государства. По моему мнению, как только национальное государство теряет эффективность, проявляет свой способ легитимации власти как устаревший, традиционные политические идеологии становятся ненужными. К примеру, либеральный проект всеобщих прав и свобод человека наткнулся на сопротивление множества групп, для которых права и свободы, связанные с их идентичностью (культурной, гендерной, религиозной) являются гораздо более важными, чем общечеловеческие. Есть масса групп во фрагментированном постмодерном обществе, которые отстаивают свои права, интересы, субкультуры. В новых условиях даже марксистский проект мировой революции свелся к локальной борьбе коммунистов со скромными целями. Огромные классы, связанные с прежними идеологиями, исчезли. Соответственно, политические организации ищут новый способ коммуникации с согражданами, поддаваясь убийственным для публичной политики соблазнам PR’а и политических технологий.
Как я уже сказал, большие социальные классы исчезли, потеряли знакомые черты. Сегодня студенты, к примеру, гораздо ближе к классическому образу пролетариата, чем украинские рабочие из заводских городов. Студенты малосоциализированны, оторваны от влияния на центры распределения благ; впрочем, студенты не вовлечены и в структуры производства. Вместе с тем, политический потенциал студенчества весьма значителен. Так или иначе, исчезновение пролетариата как класса подорвало и возможности марксистской классической идеологии. Неомарксисты вынуждены искать новые группы (eng. — constituencies), которые дали бы возможность новому проекту освобождения человека: через кого предложить проект всемирного освобождения, эмансипации человека и личности?
В конце концов, кризис идеологической политики привел к тому, что партии больше не работают с убеждениями сограждан, а привлекают электорат. А это меняет сразу и структуру партии, и логику партийной внутренней жизни, логику построения партии. Кроме того, это оказывает негативное влияние на возможность политической элиты совершать «метафизический выбор общества».
Нынешнюю ситуацию можно это описать как «Великое смешение», катавасия. Идеологии не пришли к концу. Их способ существования и действия изменился вместе с природой политики, попав в пучину кризиса. Но не стоит воспринимать кризис идеологии как какую-то катастрофу. Это – шанс для новых политиков и интеллектуалов выступить с новым идеологическим продуктом. Мы можем увидеть по результатам нашего выбора, насколько те или иные политические агенты смогли предложить согражданам важный идеологический продукт. Не даром наши современники Славой Жижек (род. 1949) и Петер Слотердайк (род. 1947) сходятся в таком тезисе: старые политические идеологии уходят в момент интеллектуального и морального вырождения политических элит и нарастания скрытой протестной энергии масс. Смешение произошло не только в интеллектуальной среде, а в самой природе социума, породив при этом огромную социальную энергию, которая будет питать распад и создание новых политических режимов.
Упомянутая делегитимация национального государства и дисфункция политических элит совпадают с состоянием постидеологии. Кризис Модерна, о котором мы говорили, великие теории на которых основаны классические политические идеологии, перестают действовать поскольку исчезают их аудитории. В общем-то, сегодня некому сопереживать Рабочему из «Коммунистического манифеста», как и любому другому герою (Ленину, Бандере, Че и прочим) с идеологической функцией. Постидеологическое состояние предполагает деструктивную роль прежних кумиров для политических сообществ, а игры в политики памяти изначально неэффективны.
Постидеология — это состояние теоретической беспомощности в легитимации политических режимов. Пост-идеология основана на эпистемологическом вакууме, отсутствии теоретического фундамента для легитимации современного политического режима. Интеллектуалы не справляются со своими задачами, политики — со своими, граждане — со своими.
На этой дисфункции произрастает важнейший для оценки нынешней политики симптом — популизм. Всю сферу взаимодействий между людьми, в обществе, мы можем поделить на публичную и приватную. Приватная сфера включает в себя бизнес, семью, конфессии, а публичная — гражданское общество и государство. Принимая это деление во внимание, популизм — это эффект, который возникает, когда ради получения политической власти, политик использует приватные методы для получения публичных целей. Популист не говорит о программе, действует, не предполагая политической ответственности, требует прямого доверия граждан себе — в обход партии. Популист обращается к эмоциям, к задушевному, и таким образом пытается манипулировать выбором граждан вне обсуждения планов, программ, общих целей. В таких условиях модель общественного договора как рамки современной политики становится излишней.
С кризисом идеологии (состоянием постидеологии) совпадает развитие логики общественной борьбы, получившей наименование «постполитики». Постполитика — состояние политической конкуренции, наступившее в результате исчерпанности ресурсов проекта Модерна и характеризующееся 1) неэффективностью политических институтов и 2) малой привлекательностью властной позиции. К этому моменту политические институты достигали либо настолько большой сложности, что вызывают нежелание участвовать в них у значительно количества ранее активных граждан, как на Западе, либо становятся частью системной дистопии, как в постсоветских странах. Одновременно, привлекательность власти, еесакральность пережили рационализацию такой степени, что перестали быть мотивирующими для борьбы среди достойных лидеров. Такое состояние ярко переживается в failed states, в государствах накануне распада. В какой-то момент такой настрой был и в Советском Союзе, когда правда об истории родной страны оказалась невыносимой, а уважение к политике — невозможным. Парадоксально, но прозрачность и подконтрольность. Как и тотальная неэффективность и бесперспективность политической борьбы ведет к исчезновению удовольствия от власти. Достигнув пост президента, премьера, лидера фракции, политик внезапно встречается с невозможностью влиять на ситуацию, либо же влиять лишь в худшую сторону. Политика теряет смысл как личное дело. В состоянии глобальности постполитическая ситуация оказывает влияние на режимы власти повсеместно на земном шаре.
Постидеология и постполитика идут по миру плечом к плечу. Основные изменения в политике при исчезновении идеологической борьбы — это сдвиг телеологии политики. В какой-то момент, политическое действие больше не отсылает ни к прошлому, ни к будущему. Вот здесь мы еще можем как-то себе представить, что нужно делать завтра, а вот планировать на год или больше — для этого нет видения. Визионерство стало совсем слабым местом как у политиков, так, собственно говоря, и у интеллектуалов. Эпистемологическая слабость проявляется во всем, в том числе и визионерстве.
Неустойчивость симпатий избирателей — вот это особая история. Идеологи по-своему создавали вокруг партий устойчивое сообщество из поддерживающих ту или иную политическую силу граждан. Семейные традиции поддержки того или иного идеологичекого спектра ушли в прошлое. Избиратели, с конца 70-х годов прошлого века, все чаще изменяют свои политические пристрастия. Неустойчивость избирателей стала основой для того, что вместо идеологии партия работает с технологиями. Тем самым политическая реальность обращается в заколдованном круге: избиратели все меньше верят заигравшимся в технологии политикам, а политики имеют все меньше возможности рассчитывать на значительную поддержку граждан, не используя средства манипуляции общественным сознанием.
Важно отметить, что постидеология и постполитика вместе создают ситуацию нехватки политической альтернативы, что приводит к уменьшению борьбы идей и видений среди политиков и политических организаций, а также к отсутствию программ развития страны. Собственно это и есть логика пата, сущность дистопии: ни верхи, ни низы не верят в возможность качественного изменения социально-экономической ситуации путем политической конкуренции.
Именно в силу этого пропаганда и пиар подменяют общение политика и гражданина. Точно так же, как и политика, постполитика является рынком символического обмена. Школа Пьера Бурдье (1930 – 2002) показывает, что символический капитал является основным средством обмена в сфере политики. В наше время сама политическая деятельность становится пространством обмена символами, приводя к возникновению виртуальной политики как политика apropos. Наконец, общество становится обществом зрелищным, функционирующим в режиме медиакратии.
Виртуализация власти, в свою очередь, ведет и к виртуализации политического насилия. Изучая этот процесс, Поль Вирилио (род. 1932) говорит, что виртуализация власти не делает ее гуманнее; наоборот, происходит ее дегуманизация. Цель политики и способы ее достижения больше не являются предметом политической борьбы. Всякий раз политическое действие сингулярно, одноразово и не ведет к результату.
Изменения происходят и со многими иерархичными структурами. Традиционная иерархия вдруг переходит в сети. Студреспублика на зимней игре 2010 пришла к тому выводу, что сети все удобнее и удобнее для политического действия в отсутствии видимых перспектив.
Постполитику мы еще можем описать как безосновательность власти. Нелегитимность существующих режимов, к примеру, не ведет к их свержению, а совершенно неэффективный непопулярный мэр оказывается вдруг стабильным и несменяемым лидером, не вызывающим восстания в общине. Точно так же, коррупция становится фундаментальным принципом общежития. Уверен, что без коррупции Украины сегодня просто не было бы. Коррупция — это способ решения индивидуальных проблем путем подмены публичного действия. Причинно-следственные связи постполитики неопределимы.
Классические идеологии объединяли граждан, упорядочивали политическую борьбу, делали ее осмысленной. Это было, как оказалось, довольно удобное состояние уверенности, что возможно политическое гражданское общество, общее видение будущего, четкий путь к желаемому будущем. Но неидеологическое, постидеологическое состояние меняет все: у нас нет больше оснований для конкуренции идей и общего пути. Без идеологии граждане лишены веры в то, что жизнь можно изменить к лучшему.
Постепенное исчезновение политики как инструмента коллективного выживания ведет к тому, что традиционные политические проекты ставятся под сомнение. Непонятно, выживет нация-государство, или нет. Нужно ли и далее Украине ориентироваться на эту логику построения политики? Среди граждан все ниже политическая лояльность к государству как таковому и к политическим элитам.
Итак, постполитика — это период перехода от Модерна к новой, пока еще непонятно какой эпохе. Будущее может обнадеживать, пугать, раздражать… Но тот факт, что исчезают прежние идеологии, следует воспринимать как вызов для интеллектуального класса и шанс переосмыслить социальную реальность, предлагая новые социально-политические и социально-экономические проекты.
Спасибо за внимание! Готов ответить на вопросы.
ВОПРОСЫ И ОТВЕТЫ.
отец Антоний Рудой: Скажите пожалуйста, для вас нормой являются те люди, которые готовы умереть за государство свое, или не готовы умереть?
Михаил Минаков: Боюсь, сейчас сложно говорить о норме. В традиционном смысле, гражданином является именно тот человек, который готов рисковать своей жизнью за общее политическое целое. В этой связи происхождение гражданства связано с воинской повинностью. Тот, кто помнит случай с Тузлой, может припомнить: в душе что-то зашевелилось, хотелось взять оружие и оборонить свою землю. Такие порывы еще у нас есть, но не ошибусь, если посчитаю их атавизмами, данью советскому воспитанию. На моей памяти, когда в Советском Союзе произошло спитакское землетрясение, в считанные часы миллионы людей предложили свою помощь своим согражданам и государству. Случись такое в Украине, не дай Бог, не уверен, что появится много солидарных, по-настоящему сопереживающих людей: они либо не дойдут до точки сбора, либо точку сбора не назначат.
Михаил Притула: Вы очень правильно заметили, что они не дойдут до точки сбора, то есть фактор солидарности не сработает сейчас. Но это нужный фактор для выживания социума в целом. Вопрос: «Что сделать, для того, чтобы возобновить вот это состояние, что нужно бежать спасать людей?»
Михаил Минаков: Дело в том, что апеллируя к моей философской идентичности, Вы заставляете меня отказаться от ответа. Философия должна воздерживаться от прямых рекомендаций, иначе рискуем построить новый научный социализм. Поэтому не буду предлагать свой проект.
Но есть два обычных идеологических ответа. Первый ответ дается социальными философами левого толка, предлагающими опускать власть все ниже и ниже к общинам. Они видят перспективу движения к конфедерации общин, которые делегируют государствам малые полномочия.
Имярек: Синдикаты?
Михаил Минаков: Да. Впрочем, синдикализм несколько устарел… Ему на смену пришел анархоконфедерализм.
Второй ответ предлагают правые. Правые верят в то, что империя, так или иначе, будет восстановлена. Многие считают, что миром уже правит империя, и не какое-то единое государственное образование, но набор транснациональных институтов, которые удерживают глобальную ситуацию под контролем, и им безразлично, что собственно говоря, происходит в локальных уровнях.
Михаил Притула: Какие шаги и в каком направлении нужно нам сделать, чтобы перейти в одно из этих состояний?
Михаил Минаков: Я считаю, что анархоконфедерализм — это наше. И двигаться нужно по пути воплощения принципа субсидиарности в практики государственного управления.
Андрей Окара: Скажи, пожалуйста, какова твоя философская идентичность? И какой твой генезис как философа? То есть, кто есть твои предшественники, кто тебя вдохновляет?
Михаил Минаков: Моя позиция — это немарксистская критическая философия. Фактически — это течение, которое возникло из неокантианского прочтения политического и социального феноменов с учетом уроков франкфуртской школы. Мы пытаемся понять, какие есть условия, возможности сосуществования людей в новых послемодерных формах общежития.
Имярек: Еще вопрос, значит постидеология, постполитика — это ситуация после кризиса модерна и вот перед переходом в новое состояние…
Имярек: А почему не назвать это постмодерном?
Андрей Окара: Нет, тогда, речь идет вот о чем-то: что между модерном, вот в этом новом состоянии, между ними вот это болото и вот эта вот потерянная нефть, которую нельзя пройти — называется постмодерном. Точнее постпостмодерн. Я люблю термин сверхмодерн, который тоже очень хороший.
Сергей Дацюк: Но я, с вашего позволения, называю ситуацию, которая приходит после постмодерна фрагментированным миром. И, кстати, Михаил [Минаков] употреблял этот термин не раз, вот фрагментация — это и есть фрагментированный мир.
Михаил Минаков: Проблема в том, Сергей, что термин «фрагментированный мир» несопоставим со смыслом понятия Модерн?
Сергей Дацюк: Конечно, а почему ты решил, что вот эти вот «пост» будут повторяться, как это было в науке. Давайте, наука классическая, неклассическая, постклассическая, неопостнеоклассическая… А зачем цеплять вот эти вот приставки?
Михаил Минаков: Потому что все эти приставки – это попытки отгородиться от прошлого, используя в наименовании принцип маятника?
Имярек: Может мы дозрели до новой сущности? И она требует нового имени?
Сергей Дацюк: Так, смотри. То есть получается как? Что движется этот маятник туда-сюда, и каждое новое состояние отгораживается от поколения отцов, верней отгораживается именами и попыткой актуализации. А уже внуки похожи через поколение. Вот поэтому это классическое, неклассическое и постнеоклассическое, неопостнеклассическое.
Имярек: Получается, что постполитика — это ситуация, которая находится под постмодерном.
Михаил Минаков: Я предложу опечаточный термин «ипоха». Эта опечатка описывает такой исторический момент, когда сегодняшний день мы пытаемся определить, используя старые названия. К примеру, есть Модерн, значит «ипоху» назовем Постмодерн. Тут мы отказываемся от нового имени для того, чтобы назвать то время, где мы. Но в таком именовании уже есть указание на направление, куда, собственно, процесс направлен. Посмотрите, в один момент, по всему миру в любых культурах — уменьшение влияния рациональных и индивидуалистических ценностей. Мы видим это с 80-х годов. Откуда это идет [выяснили], но куда — здесь уже варианты.
Сергей Дацюк: Мы неоднократно видели в истории общества, как процесс доходит до какого-то предела. После этого находим вот это болото («пост»-), и дальше находим совершенно новую область — это отрицание, отрицание того, что было. И тогда общество переходит на новый этап развития. Сейчас мы практически уперлись вот в этот барьер, когда следующий шаг — это будет отрицание того, что было. Эти 20 лет мы отрицали коммунизм, теперь мы переходим, и будем отрицать вот эти 20 лет. Что будет дальше, как вы видите?
Михаил Минаков: Интересная логика, если её использовать, то можно предположить переход и к новому трайбализму, и к новому социализму. То есть, мы можем предложить слишком много ответов… И, кстати, Максим Шевченко, когда выступал на предыдущей сессии, проговаривал надежду на новый социализм…
Сергей Дацюк: Михаил, но заметь, что лучше всего будет, если появится принципиально новое имя. С ним [тогда] будет связана принципиально новая судьба, вот это очень важно.
Имярек: Ну, новое имя уже зашло сюда (в шатер-край, где проходит круглый стол, заходит Арсений Яценюк).
Александр Бланк: У меня сложилось впечатление, что, не смотря на то, что Вы рассматриваете идеологические процессы в целом в мире, тем не менее, идеология для Вас — идеология рационального государства, т.е., в масштабе отдельного государства. И вот вопрос: в момент формирования транснациональных идеологий, (в смысле единого механизма трансляции, управляемости), [что происходит с идеологиями].
Михаил Минаков: Александр, спасибо за пасс! В самом деле, идеология проявлялась и в рамках национальных идеологических проектов, и в традиционном обществе. Однако важно заметить, что идеология не знает границ. Так, первую империалистическую [войну] развязали, исходя из ранне-глобальных идеологий, связанных как с отдельным государством, так и целым миром.
Сергей Дацюк: Обращаю внимание, что, во первых, умирает национальное сознание, во вторых, подымаются наднациональные структуры, идеологии которых, как бы блочные. Они захватывают некоторое содержательное идеологическое пространство и что-то происходит на национальном уровне, но это их [наднациональные структуры] мало интересует.
.jpg)
